Никольский листок № 6 (107), 2009
ИЮНЬ 2009 г. № 6 (107)
Протоиерей
Василий Петрович Куприянов
Продолжение.
Начало в № 5 (106) за 2009 г.
В 1924 году советское правительство приняло решение освободить духовенство и мирян, высланных в административном порядке. Отцу Василию и отцу Алексию разрешено было вернуться в Тверь. Отец Василий вновь оказался в своем храме.
В августе 1927 года храм закрыли и протоиерея Василия архиепископ Тверской Серафим (Александров) назначил в Вознесенский кафедральный собор.
В 1928–1929 годах борьба с обновленчеством еще более обострилась. Стали закрывать храмы. В конце 1928 года власти постановили закрыть Вознесенский собор. В начале 1929 года на одной из квартир собрались тверские священники, среди которых был и отец Василий. В короткое время было собрано 10 тысяч подписей, и собор удалось отстоять. Отец Василий организовал также активную помощь священникам и мирянам, оказавшимся в заключении.
Новый арест стал неизбежен. 15 марта 1932 года отца Василия и отца Алексия снова арестовали и 2 июля Тройка ОГПУ приговорила священников к трем годам ссылки в Казахстан. В приговоре специально оговаривалось, что высланные должны следовать на место ссылки этапным порядком, то есть проходя через все тюрьмы России южного направления, хотя они были административно-ссыльные и отбывать срок должны были вне тюремных стен. Это было своего рода особое наказание, иногда такое путешествие по этапу было тяжелее заключения.
Закончился и второй срок уз и темниц. 4 апреля 1939 года протоиерей Василий епископом Ржевским Палладием (Шерстенников), викарием Калининской епархии, был определен к храму иконы Божией Матери «Неопалимая Купина».
Но на свободе отцу Василию пришлось побыть очень мало. Исповедника и страдальца арестовали в третий раз, и лишь Великая Отечественная война и осознание Сталиным необходимости использовать религиозный потенциал русского народа, изменили участь отца Василия.
13 ноября 1944 года отец Василий епископом Калининским и Великолуцким Рафаилом (Березиным) назначен настоятелем храма Иоанна Богослова в селе Троица Удомельского района. Служил, по-прежнему излучая обаяние, благоговение, чистоту и святость.
Скончался протоиерей Василий Куприянов 1 января 1950 года в возрасте 86 лет. Он был похоронен у алтаря храма в одной ограде с верной своей спутницей Александрой Дмитриевной (31.12. 1867 — 11.01.1947). На его могиле уже в 1980-х годах родственники (а одних детей у отца Василия и Александры Дмитриевны Куприяновых было 6 мальчиков и 7 девочек) повесили табличку «Протоиерей Куприянов Василий Петрович. 1864–1950, трижды в 1923, 1932 и 1940 годах подвергался незаконным репрессиям. Посмертно реабилитирован».
Одно из последних писем протоиерея Василия к сыну Константину Васильевичу Куприянову (1895–1985): «Дорогой Костя! Спасибо тебе большое за заботы о моем здоровье, самочувствии. Сам ты наблюдал меня и имеешь некоторое представление о мне, а теперь, когда я получил от тебя дорогую весточку о твоем решении видеть лично меня в январе 50 г.*, большей радости и представить себе не могу. Пред получением этой весточки я уже хотел было писать тебе о некотором благоприятном улучшении самочувствия, но совершенно неожиданно дело повертывается в другую неблагоприятную сторону. Вот что произошло со мною третьяго дня в воскресенье 12-25.XII (Спиридона-поворота). Как раз после сырой погоды, в это утро морозец, и я оделся в ц.[ерковь] чуть потеплее, — имел неосторожность надеть на рубашку ватничек. Утреню чувствовал себя и служ.[ил] превосходно, а с нач.[ала] молебна почувствовал, что мне жарко и как-то душно. Думаю, — выдержу, а после переоденусь, когда будут подходить ко кр[есту], обычно положенному (а не в руках, ибо ухожу к друг.[им] требам, как всегда после утр.[ени]. Но становилось все жарче и к самому уже концу зарябило в глазах, затуманилось сознание и я сделав последнее усилие произнес отпуст, положил кр[ест], и уже под руки меня увели в алтарь на стул и побежали за Ш**., которая немедленно прибежала. В эти минуты сознание мое прояснилось, и я успел ей сказать: принеси одеться полегче. Она побежала, а я стал разоблачаться. Положение (самочувствие) было мое точь-в-точь такое же, какое я испытал разок раньше, когда мы задыхались черном вороне (конвойный унес по ошибке ключ с собою). Начинались со многими уже обмороки, а я, во избежание сего старался лишь не волноваться, сдерживая дыхание. И когда струя свежего воздуха охватила нас (это была средина июля) она показалась морозной, а с нас ручьем лил пот. Так же и тут: когда я снял головной убор (уже при Ш.) с головы текла вода, и рубашку хоть выжимай. Но ведь я — не дома, а в алтаре. Снял лишь ватник, а на мокрую рубашку стал одевать лишь вторую и потом жилет, ощущая мороз. К удивлению, через три минуты я уже чувствовал себя бодрее (далеко не совсем, вследствие потери из организма необходимой — не лишней влаги) и усилием воли вышел, облачившись как ничего не бывало, совершил некоторые мелкие требы и затем, видя изрядное число говельщиков, начал обычную общую беседу, и после лит.[ургии], в конце которой мог возместить убыль воды, что дало возможность еще поработать (с трудом для меня), трудился еще часа два. И дома прямо в постель на 1–1,5 час. Таково положение, о чем поведаю лично подробнее. Раз работы не дают возможности изменить по существу ее исполнение, — для меня это — не удивительно, а для С. пожалуй тоже: «ночьку посидите, а утром сделаете доклад об общем блестящем положении предмета темы». До свидания! Только и могу сказать и надеяться… Жду, ждем и будем ждать… Об Оле* мнение мое прежнее — работать лишь при семье. Кр.[епко] вс[ех] целуем. Особенный поцелуй Зоечке. Лекарств разве ментолов.[ый] препарат по твоему же рецепту, и без стрептоциду (если имеется в продаже). Какая разница между дисульфаномом и сульфирином, которому здесь почему-то дают предпочтение?
Еще раз до свидания!
Люб. Pater.
Утро вторника 14-27. XII. 49 г.
С наступающим!»
* * *
Возвращая утраченное величие святого Православия на Руси, будем чаще вспоминать древние намоленные монастыри и храмы, их духовные и материальные богатства, маститых старцев — святителей, священииков, мирян, святых угодников Божиих — печальников и украшение земли Русской. Вспоминать колокольный звон, крестные ходы и церковные праздники, собиравшие тысячи людей разного сословия и достатка, объединяемых одной христианской верой. Вспоминать всю историю нашего Отечества.
Наш рассказ о протоиерее Василие Куприянове основан на документальном материале, воспоминаниях и рассказах людей того времени, его родственников и потомков.
* Константин Васильевич Куприянов в 1938 году, когда он работал врачом, был арестован как немецкий шпион и осужден на 5 лет лагерей в Архангельской области. В июле 1943 года его освободили, но оставили работать в лагере. Разрешили вызвать жену Ольгу, детей. В лагере родилась еще дочь — Зоя. Обещали отпустить в январе 1950 года, о чем он сообщил отцу, но отпустили только в августе 1953 года — отца в живых уже не было.
** Ш. — Александра Васильевна Петропавловская (1888–1978), дочь протоиерея Василия Куприянова. Александра Васильевна в 1947 году, после смерти матушки — Александры Дмитриевны — оставила свою семью и переехала к отцу, присматривать и помогать. На ее руках он и умер.
Архимандрит Дионисий
Ладони неба нежно-голубые,
В свои объятья Землю заключив,
Оберегали, грели и... любили,
И Божий Свет струился из-под них.
Упругих листьев ливневая свежесть
Фруктовый оттеняла аромат,
И, облачась в цветочные одежды,
Дышал предвечным утром Райский сад.
Вода стекала, бирюзовым бантом,
Вплетаясь в кудри трав, земель и гор;
Лик птиц и ангелы в серебряных пуантах
Молитвенный звонили перебор;
В глазах зверей застыли мир и тайна,
Печать гармонии и цельность бытия...
И лишь Адам смотрел вокруг печально,
И извивалась кольцами змея.
А в зарослях деревьев многоплодных
Пульсировал запретного нарыв,
И яд сомнений и желаний гордых,
Сочился из-под знаний кожуры.
Господне «нет»... И где тогда свобода?!
Он любит.., Он дает... одно лишь «НО»!!!!
Умолкло все, и только эта нота,
Раскручивала чувств веретено.
Рождалось «Я». Болезненно и грозно.
«МЫ» уничтожено отказом — «Я и Бог»!
Он больше не любим — Он не-до-поз-нан!
А мир — небезопасен и жесток!
...Главой упав в лазурные ладони,
Рыдал дождем, не в силах не любить,
Отец... И в мир сошел в Иконе,
Всех «иже из Адама» искупить.
Ольга Якимчук
Взаперти
Вот уже час Маша сидела запертой в кабинете и все ждала, что он вот-вот вернется, откроет дверь, может опять накричит на нее, и это все наконец закончится. Когда по коридору кто-то проходил, она прислушивалась к шагам, но нет, каждый раз мимо. Была ранняя весна, начало марта 1960 года, темнело рано. Вот и в кабинете начал сгущаться сумрак, предметы начали терять цвет, только папки белели на сером столе. Стало страшно.
Маша боялась темноты. С того самого дня, когда к ним в дом ночью влезли двое грабителей. Маше было тогда восемь лет, ее братья были старше на несколько лет. Отца не было. Мама встала, заслонив собою детей, и властно сказала: «Забирайте все что хотите, только детей не троньте». С такой силой она это сказала, что Маша сразу поняла, их не тронут, не посмеют. И действительно, не посмели. Забрали старенькую швейную машинку, еще какие-то мелочи и ушли. По правде сказать, и взять-то у них было нечего, очень бедно они тогда жили. А потом мама плакала, обняв их, и Маша поняла, чего стоили ей эти слова. Но страх темноты с тех пор остался.
И вот сейчас, в темном кабинете, он разрастался и холодными струйками вползал в душу. Может быть, встать и включить свет? Нет, нельзя. Кто она такая, чтобы здесь хозяйничать. Она сидела на стуле и ждала.
Началось все безобидно и просто. Маше в общежитие принесли повестку в «белый дом», так у них в городе назывался дом, где находились горком, обком и другие государственные учреждения. Она пару раз была там, в актовом зале, участвовала в концертах. Маша три года училась в музыкальном училище по классу фортепиано, и в этом году заканчивала его. Училась она хорошо, на пятерки. Уверенно шла к красному диплому. Ей нужен был красный диплом, ведь он означал свободное распределение, по своему выбору. А ей очень нужно было попасть в тот маленький городок, где жили ее мама и папа, она очень скучала по ним все это время. Когда принесли повестку, Маша сразу подумала, что это про распределение. Наверно ей хотят предложить какой-то хороший вариант. Придется отказаться.
В назначенный час она постучала в дверь кабинета. Вошла. Кругловатый и лысоватый мужчина говорил по телефону, но доброжелательно кивнул ей на стул. Маша села. Он закончил говорить, положил трубку и посмотрел на нее. Она поздоровалась.
«Здравствуйте, здравствуйте! Какая хорошая девушка! Загляденье!» — воскликнул он с улыбкой. Маша промолчала, не зная, что ему ответить на эти слова. «Вы ведь и учитесь хорошо, наверное, одни пятерки?» — продолжал он. Маша кивнула. «Замечательно, замечательно! Нам так нужны хорошие специалисты. Молодые, красивые, образованные». И он начал говорить о коммунистических стройках, о победе социализма, об успехах в народном хозяйстве, с таким пафосом и убежденностью, как будто был на трибуне. Говорил он минут двадцать. Маша молча сидела на стуле и слушала. Наконец он закончил речь. «Вы ведь в этом году заканчиваете учебу?» — спросил он. Маша кивнула. — «Куда хотите распределяться?» — «В город N, там у меня родители живут», — ответила Маша. — «А кто у Вас родители?» — «Мама домохозяйка, а папа – священник». — «Священник?» — переспросил он. — «Да». — подтвердила Маша. Повисла тяжелая пауза. Мужчина как-то изменился, что-то жесткое появилось в лице и улыбка исчезла. «Ай-я-яй, как же так, такая хорошая девушка, и на тебе – такой отец. Я надеюсь, Вы уже начали перевоспитывать его в нашем, коммунистическом духе?» — Маша пожала плечами: «Я сама у него многому учусь». — «Что-о!!?» — внезапно взревел мужчина. Лицо его покраснело, стало жестким и злым. — «Ты что такое говоришь!» — резко перешел он на «ты», – «Соображаешь? Чему ты можешь научиться у него? Сказкам и басням про Бога?» И он начал горячо и убедительно доказывать, что Бога нет, что священники все врут, что религия это отсталость и темнота, и все в том же духе, ярко и напористо. Прервал его яростную речь телефонный звонок. Он поднял трубку, ответил. Посмотрел на Машино испуганное лицо, помолчал. Потом вышел из кабинета и запер за собой дверь. Маша осталась взаперти.
Страх все нарастал. Может он просто забыл про нее? А может он что-то задумал, и закрыл ее специально? Что же с ней будет? Вопросы толпились в голове, тревожные и страшные, они множились и, как волны набегали, и били, и били прямо в сердце. Может ее отправят в лагерь? Машина мама была в лагере несколько лет, но никогда об этом не рассказывала. Когда об этом заходила речь, она замолкала, а в глазах появлялась боль. Неужели в лагерь? Но ведь я ничего не сделала. Но мама-то тоже ничего не сделала. Маше стало жалко маму, жалко себя, она чуть не расплакалась. Господи, ну что же делать? И вдруг она вспомнила старенького священника, давнишнего друга ее отца, к которому в прошлом году она заезжала по пути на учебу. Они так хорошо поговорили тогда, а потом он проводил ее на поезд. И там, на перроне, неожиданно сказал ей на прощание – «Будьте всегда с Богом!» Какая-то особенная внутренняя сила была в его словах. Она запомнила их. Надо быть с Богом! Маша стала молиться. Она читала молитвы наизусть и молилась своими словами, обращаясь ко Господу и к Божией Матери. «Господи, спаси, сохрани и помилуй рабу Твою и помоги в тяжком обстоянии! Пресвятая Богородица, покрой меня покровом Твоим святым!» Молилась горячо, недоумевая, как раньше не вспомнила об этом.
За окном пошел дождь со снегом. Застучали капли по подоконнику, свет фонаря еле пробивался через пелену дождя. Как теперь идти до общежития? Да и придется ли идти? Внезапно дверь открылась. Вспыхнул свет. Маша даже вздрогнула от неожиданности и зажмурилась. Мужчина вернулся не один, с ним была высокая женщина в темном, строгом костюме. «Вот Надежда Павловна, эта девушка, выпускница музыкального училища. Отличница. Будущий хороший специалист. Но вот только одна проблема. Отец у нее — служитель культа. Священник. Отсталый человек. А она его перевоспитывать не хочет. Сама у него учится». Женщина строго смотрела на Машу и кивала мужчине. «А может, ты и в Бога веришь?» — вдруг спросил он у Маши. «Да», — твердо ответила она. «Да ты совсем с ума сошла!» — закричал он на Машу — «Ты совсем дура что ли!? Ты понимаешь, что ты говоришь?» — И он опять начал говорить фразу за фразой убедительно и красноречиво. — «Его нет, понимаешь? Нету. Все это знают. Только неграмотные старухи и ополоумевшие фанатики в церковь-то ходят, ты сама посмотри. А все образованные люди знают, что это сказки. Христа не было. Выдумка это все!» — Он опять говорил минут двадцать увлеченно и страстно. — «Я хочу помочь тебе. Помочь вырваться из этого безумия. И стать настоящим, полноправным членом нашего общества, общества в котором нет места суевериям и темноте». — Он взял листок бумаги, ручку, и положил их на стол, перед Машей. — «Напиши, что ты отрекаешься от своего отца, отсталого и темного человека, и, что ты теперь поняла, что Бога нет и больше в Него не веришь». — Маша взглянула на него и покачала головой: «Я этого не напишу». — «Подумай немножко. Иначе тебе не будет места в нашем обществе. Придется тебя изолировать, как больную, как прокаженную, как гадину. Мы подберем тебе подходящее местечко…» — Он кивнул женщине и они вышли из кабинета. Ключ повернулся в замке, и Маша опять осталась одна.
«Господи, помоги мне выстоять». Маша молилась шепотом. Она сидела на стуле выпрямившись — держала спинку, как учила мама, расправив узкие плечи, не шелохнувшись, вся сосредоточилась на молитве. «Не оставь меня, Господи!» Какие-то страхи, как угасающие угольки еще вспыхивали в душе, но уже не имели той парализующей силы. Угроза мужчины была реальной и зримой, но уже не такой пугающей. Вдруг Маша подумала, что ее наверно арестуют и посадят в тюрьму — «подходящее местечко», или будут бить и мучить, чтобы она написала бумагу об отречении. Да, будут бить и мучить. Но она не отречется. Ничего не напишет. Маша отодвинула лист бумаги с ручкой подальше от себя. Почему-то радостно и мирно стало в душе, и совсем не страшно. Пусть будет, что будет. За окном шел безнадежный затяжной дождь, а в кабинете было уютно, светло и тепло. Маша молилась. Она молилась так, как не молилась никогда еще за свои семнадцать лет. Затекли ноги и ныла спина, но она не шевелилась. Застыла и замерла в тишине. Что-то торжественное и величавое было в этой тишине. Куда-то подевались беспокойные мысли и тревоги. Казалось тишина проникла в ее душу, наполнила все ее существо. «Как хорошо мне здесь быть» — всплыли слова, кажется из Евангелия. Да, это там, на Фаворе, их сказал Петр. «Как хорошо…»
Он пришел часа через два. Распахнул дверь, зло посмотрел на пустой лист, прошипел с яростью: «Дура! Пошла вон!». Маша вышла из комнаты, сжав губы и выпрямив спину, готовая к удару. Но удара не было. Он просто с силой захлопнул дверь у нее за спиной.
Она добралась до общежития уже за полночь, промокшая и продрогшая. Залезла под одеяло. «Господи, спасибо, что сохранил!» Даже не верилось, что все закончилось. На сегодня все закончилось. Завтра все еще только начнется.
Но, ни завтра, ни послезавтра никто не пришел за ней. Хотя она ждала и готовилась. Впрочем, лысоватый сдержал слово. Ее распределили в самый глухой угол их области, в рабочий поселок без храма, с автобусами в райцентр всего два раза в день. Там она прожила одиннадцать лет. До храма и до родителей добиралась по целому дню с тремя пересадками. Но, это ничего. Бывало и грустно, и одиноко, но она старалась быть с Богом, как посоветовал ей старый священник, и тоска отступала. А потом она переехала в большой областной город. Там стала регентом в соборе. «Пою Богу моему, доньдеже есть!» Пела и славила Того, с Кем всегда старалась быть.
Она рассказала про свое сидение взаперти маме не сразу, потом, через несколько лет. Мама обняла ее, прижала к себе: «Мученица ты моя, великомученица!» — «Какая же я мученица, у меня ведь Мария Египетская, а она – преподобная». — «Пока — мученица, а даст Бог, будешь и преподобной!»
Диакон Вадим Лебедев
.jpg)
