Отец Герасим. Часть 2

«Господи, окропи в сердце моем
росу благодати Твоея».

Выпускная  комиссия долго думала, что делать с молодым выпускником, да еще и художником.  Думали оставить художником при Патриархии.  На экзамене были протопресвитер Николай Колчицкий и архимандрит Сергий (Голубцов). Колчицкий, в то время настоятель храма Богоявления, узнав, что Герасим – художник, посоветовал пойти в бригаду, работавшую в Елоховском храме.
Храм Богоявления, центральный храм Москвы, Кафедральный Патриарший собор, был построен еще тогда, когда это место было Подмосковьем и тут было село Елохово. И мы, москвичи, так и называли этот храм Елоховским. Так было роднее, ближе. Чувствовалось что-то свое. В храме, да еще в Патриаршем,  писать фрески!  Что может быть для теперь уже православного художника дороже.
 

Богоявленский кафедральный собор

Как алчущий и жаждущий Герасим ухватился за это счастливое перо Жар-птицы и, забыв все, вошел в эту бригаду иконописцев. Писать! Лестницы, стремянки, доски, мостки. Молоток, гвозди, пыль, копоть и –  кисть в руках!

Протоиерей Герасим Иванов. Благовещение. Алтарь Благовещенского придела Богоявленского кафедрального собора.

Что может быть выше, поэтичнее, чем, согнувшись и задрав голову до боли в мышцах, писать руку Марфы, вдумываясь в каждый сустав, каждую возможную складку. Болит спина, растет какая-то шишка на шее от постоянного закидывания головы и пребывания в этом положении часами. Ничего! Зато рука Марфы удается. Писать!
Творческая связь с Голубцовым не прерывалась. Наоборот. Начались заказы. Храм в Богородском.
Но ведь семинарию он окончил, и надо рукополагаться, а для этого – жениться. Рукополагающийся должен быть женат. А Герасим вообще ничего не знал о женщинах, не то чтобы о жене. В старообрядческой семье тема отношений мужчины и женщины, симпатий, внимания, ухаживания – необсуждаема. Говорится только, когда сватают или венчают. Голубцов хвалил какую-то девушку Валентину, учащуюся в агрономическом техникуме.

Протоиерей Герасим Иванов. Валентина Васильевна. Начало 50-х годов (картон, масло; 40,5х32,5)

Он же, Голубцов, познакомил Герасима с Валей.
А та и не думала о знакомстве с мужчиной, да еще будущим священником и пошла за советом к матери. Мать сказала, что надо соглашаться, потому что это будет самый верный брак, потому что он священник, а жена у священника единственная и последняя. Разводиться и жениться во второй раз он не может.
Так и совершился этот такой необходимый брак.
Тут пригодился и контракт с Богородским храмом. Там и обвенчались. Мать Герасима была рада женитьбе.

Храм Преображения Господня в Богородском

Быстрое знакомство, быстрое, скорее деловое, венчание. А тут надо заканчивать храм. А там новые задания и заказы. Матери удовлетворены. Женился. А в голове все время только мысли о фреске, над которой работаешь:
– А какого цвета должен быть мофорий у Марии?
Зреет какая-то шишка на шее между позвонками.
– А ведь вторая рука Марфы должна быть чуточку темнее, потому что она в тени!
Подал прошение о рукоположении.
Захватывающая, неустанная работа художника. Уже  родилась дочь. Храмы, поездки, новые места, иконы старые, древние, наполовину изуродованные. Почти двадцать лет  Герасим занимался реставрацией и писал.
Голубцов все больше отходил от работ по реставрации, потому что обязанности епископа требовали все большего погружения в церковную жизнь. Герасим же, готовый принять сан дьякона, ждет, когда его рукоположат, и  пишет. Он стал уже опытным профессионалом. Дороги, новые места, разные храмы,  сам сбивает мостки, сам пишет. Сколько храмов, сколько ликов, сколько иконостасов разных веков, конструкций, стилей и художественных почерков ему пришлось одолевать. Кафедральный собор в Перми – весь. Со всеми иконами, а их более двухсот.

Свято-Троицкий собор г. Перми

Храм Всех Святых на Соколе, где ему пришлось реставрировать весь храм, начиная от алтаря. На это уходили годы.

Протоиерей Герасим Иванов. Роспись над центральным алтарем храма Всех святых на Соколе.

Рукоположения во диаконы все нет. А тут еще мама больна.
Умирает мать. Для Герасима это была не просто потеря близкого, родного человека. Это было расставание со всем, что связывало его со старообрядчеством. С образом матери уходило, как отрывалось,  все то, что с младенчества вросло, как корень. Растут и множатся внуки, а Герасим все сколачивает мостки, и, влезая на них, пишет, пишет, пишет.
 – Левый клирос! Там моя первая работа «Марфа и Мария»!
Почти 20 лет он проработал художником в храме Богоявления.
– Потом будет трапезная!

71-й год. Герасим с Валей едут в Новодевичий монастырь. Там встречаются с митрополитом Пименом. 
Пимен:
 – Ваше прошение в силе?
– Да.
Наконец–то рукоположили!
Рукоположил во диаконы митрополит Пимен.
Началась новая жизнь. Около года служил дьяконом на Рогожке.

 

Храм святителя Николая на Рогожском кладбище

Вскоре митрополит Пимен стал Патриархом, и опять он же рукоположил в иереи.  И предложил остаться в Елоховском  соборе. Теперь уже священником. И вот тут уж начались священнические и художнические перегрузки. Но это было самое плодотворное время герасимовского счастья.

Герасим предложил мне билет в храм на Пасху. Это было необычно и неожиданно. Впервые Пасха праздновалась не тайно, скрытно, почти воровски, а явно, публично с приглашением даже официальных лиц. Я пришел заранее, но вокруг храма была непробиваемая толпа. Милиции было, прямо, как на Красной площади во время парада. Они стояли, как всегда, сплоченно, неколебимо, но подчинялись … священнику в рясе! В том числе и Герасиму, который, увидев меня, жестом позвал, и милиция расступилась! Герасим проводил меня на хоры, чтобы было видно лучше. Там уже тоже было набито, но я обнаружил какую-то ступеньку, и встал на нее. Правда, теперь я был привязан к этой ступеньке и не сходил с нее (иначе займут), но зато я устроился. И это благодаря Герасиму!
Стоял на ступеньке всю службу. Было видно то, что в алтаре и около алтаря. Все, что делалось в храме, с балкона видно не было, поэтому все начало празднования – крестный ход и богослужение при закрытых дверях храма и первый возглас «Христос воскресе!» было только слышно. Но как замерли мы все на балконе, прислушиваясь к тому, что делается под нами! Мы, в наполовину  опустевшем  храме (очень многие пошли на крестный ход), ловили каждый звук, долетавший до нас. И как мы выдохнули из себя, годами скопившееся, счастливое «Воистину Воскресе!». Это была Пасха! Первая доступная Пасха для православных. Первая открытая, громкая. Это был праздник и для Герасима. Праздник, после которого начались события драматические.

Протоиерей Герасим Иванов. Кирилло-Белозерский монастырь (картон масло; 35х50)

И в самом деле, это была короткая, совсем короткая кульминация герасимовского счастья.  Он получил все. Сам Патриарх увенчал его честью дьякона, а потом и иерея, он женат, имеет квартиру на пятом этаже, без лифта, но свою квартиру, его любимая единственная дочь вышла замуж и уже принесла внуков, муж жены, тоже священник, любит жену и детей, Герасим служит священником в первом храме Москвы. Служит рядом с Патриархом, стоя с ним у Престола Божия. Более того. За служение, достойное награды, он удостаивается звания протоиерея, палицы, креста с украшениями, а затем и митры. Он – востребованный художник и пишет иконы, в том числе и в этом храме.
В Елохове трапезная наверху. Расписана вся, и уже там же Герасим начал «Благовещение». Он молод, честен, и делает все, чтобы принести добро людям.
 Но нет, слышится ему, говорит Господь. Ты получил от меня добро. А помнишь Иова, которого Я проверял на Веру? А ты, Герасим, веришь ли в Меня, как тот самый Иов? Сможешь ли ты выдержать испытания, которые предстоят тебе? Все, что было дальше во всю жизнь Герасима, – это испытания на крепость его веры.

«Господи, даждь ми терпение,
великодушие и кротость».

Шли годы. Посты сменялись праздниками, праздники буднями, время года диктовало свою погоду, а погода была, как всегда, капризна и непредсказуема. Рождество бывало и при морозе, и при весенней капели, Пасха была и лучезарной весной и в пасмурную, промозглую погоду с метелью. Трудовая неустойчивость, характерная для жизни священника, к которой уже привык Герасим, перегрузки, которые стали уже принципом жизни, вдруг прекратились.

Протоиерей Герасим Иванов. Новый Афон, домики с кипарисами (бумага, акварель; 24х37)

Работоспособного Герасима, прослужившего в Богоявленском храме столько лет и приросшего к нему, вдруг освободили, и он оказался не у дел. То ли ротация штатного состава, то ли он надоел кому-то из старших своей преданностью и всепрощающей кротостью, неуместной сейчас, в конце двадцатого века, но однажды случилось страшное. Он не увидел себя в расписании служб. Все служили, как обычно, а его имени нигде не было. Он не спрашивал, не выяснял и, конечно, не бунтовал. Он просто пошел домой и ждал. Ждал, что позовут. Не позвали. Он понял, что он, такой нужный – не нужен. Такой востребованный – не требуется. О чем он мог молиться в эти мучительные дни ожидания?

– Молиться? А с благодарностью! С благодарностью за все то, что получил, чего удостоился. Господи! Да за что, меня, недостойного раба  Твоего, маленькую букашку, Ты так вознес! Я даже боюсь молиться-то Тебе, представляя все, чем Ты меня наградил! В храм я не пойду, чтобы не вызывать к себе жалости, а дома, среди родных икон, на коленях, благодарю Тебя, Господи!

Действительно,  дома у Герасима была коллекция икон, которую он собирал еще с детства, от старообрядчества. У него был даже образ Спасителя, писанный самим Рублевым. Когда я приходил к нему в его крошечную двухкомнатную квартирку, я всегда поражался обилию икон, истово собранных  рукой мастера и развешанных так, что каждая сверкала среди других сверкающих, превосходя соседнюю и даже подчеркивая ее особенность. Это была не просто коллекция картин. Это было собрание одухотворенностей их великих авторов, перешагнувших пределы  мастерства и писавших снизошедшим к ним вдохновением.

Протоиерей Герасим Иванов. Натюрморт с цветами (картон, масло; 34,5х49)

Что должен делать человек, привыкший всю свою жизнь трудиться, не имеющий другой цели в жизни, как постоянный, необходимый труд? Труд как дыхание, как жизненная необходимость.  И вдруг потерять это. Да, конечно, искать себе применения, искать, где бы и что бы делать. Но делать. Жить, чтобы делать. А тут еще заболела жена. И ее надо растормошить, вылечить, заставить лечиться, ходить, гулять, двигаться. И Герасим взялся за выхаживание жены и за хозяйство. Убрать квартиру, тщательно протирая каждую икону, постирать, погладить и, тщательно одев жену, пойти с ней в магазин.
 

Протоиерей Герасим Иванов. Ул. 9 роты (из окна). 1990-е годы (картон, масло; 33х50,5)

Вот и сейчас он, одевшись и одев Валентину, предварительно заперев квартиру, спустились в булочную, что рядом с домом. Было тепло, но они, быстро купив черного и батон белого, возвращались к себе на пятый этаж. Поднявшись, они искали ключи, нашли их и начали отпирать дверь. Но оказалось, что дверь отперта. Упрекая друг друга, они вошли в квартиру. Все было перевернуто, раскидано. На стенах вместо икон были выгоревшие пятна обоев. За двадцать минут почти все иконы были вынесены. Это было необъяснимо. Иконы, которые висели неколебимо, навсегда, казалось навечно, вдруг пропали, будто их взяли и стерли, оставив вместо них выцветшие следы. Милиция. Долго составляли акт, описывая каждую, которую из-за древности даже нельзя описать.  Уехали, пообещав найти.

–  Господи, благодарю Тебя!
– Да за что же благодарить-то? Ведь унесли-то миллионы!
– А за то, милая Валечка, что уберег нас с тобой Господь. Увел нас подальше от греха. Лежали бы мы с тобой сейчас в луже крови и никакую милицию вызвать бы не смогли. Благодарю Тебя, Господи, что уберег нас от смерти без покаяния, что увел нас от греха, что спас нас, грешных!

А иконы-то были самые драгоценные, старообрядческие, еще с глубоким ковчежцем. И унесли икону Рублева, герасимовскую драгоценность. Это были семейные, старинные, писаные ох, как давно! Покойная мать Герасима говорила, что ее дед не велел их трогать. Один раз, на Пасху, протирал их сам святой водой, поя молитвы. А бабку и ее мать, свою тещу, избил, когда теща откуда-то услыхала, что надо икону протереть подсолнечным маслом, чтобы блестела. И протерли. Он бил их  этой иконой.
 

Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) и протоиерей Герасим Иванов

Герасим много раз наведывался  в милицию. Они отвечали: «Ищем!» Но как-то раз, придя в милицию, он увидел одну из своих икон, спрятанную за милицейским стулом, и понял, что искать, не только бесполезно, но и опасно, потому что разоблачение милиции в этом хищении могло бы обернуться для Герасима совсем иной стороной.
С детства Герасим добывал кусок хлеба для матери, сестер и себя – сам. Торговал, чистил обувь, подносил кому-то что-то, мыл полы, готовил, выносил помои, топил баню (если была), морил клопов и стоял в очередях. И рисовал. На обрывках, на кусках картона, на упаковочных обертках и на всем, на чем можно что-то изобразить. И все сам. Никто не помогал, но все нуждались в его участии и помощи. Быть нужным, необходимым людям, знать, что твоя обязанность искать нуждающегося и помочь ему – у Герасима в крови. В Управлении делами Патриархии знали, что Герасим Иванов сейчас свободен и знали его характер и принцип жизни. Неудивительно, что последовало указание о назначении Герасима в Рождественский монастырь.

Протоиерей Герасим Иванов. Новый Афон, монастырь (картон, масло; 34,5х49)

– Благодарю тебя, Господи, что не забыл меня, грешного раба Твоего! Благодарю, за то, что нужен Тебе, и мой труд пойдет Тебе  в помощь!

Он привык приходить и видеть, что все разорено и он должен начинать все сначала. Так было всегда, всю жизнь. Поэтому когда его назначили в Рождественский монастырь, и он, поклонившись и поблагодарив, попал на место и увидел, что монастыря нет, он не удивился.  Одни стены, нет крыши и купола на храме. Герасиму поручили восстанавливать не монастырь, а стены монастыря и храм. Официально это был факт торжественной передачи Советским государством Русской Православной Церкви ее имущества. На самом деле передавалось то, откуда выехали люди, обжившие эти помещения и вынужденные расстаться с ними. Они разоряли его просто от злости. Вернее доразоряли. Потому что еще до этих людей храм и помещения, принадлежащие ему, занимал склад, потом это помещение захватили бомжи, а потом уже жили все, кто хотел, кто захватил. А когда сказали, что выселяют, то, уходя,  они все били. Крушили батареи, унитазы, срывали проводку, выламывали фрески, просто гадили, чтобы не досталось это никому. Дверей, окон давно не было. Просто стояли стены, продуваемые насквозь. Это были останки монастыря. В таком виде «передавали» помещения, когда-то принадлежавшие Церкви, те, кто ранее, объявив себя хозяевами всего мира, захватили в стране все, что дорого людям. Они объявили Бога своим врагом, жгли, крушили, оскверняли все, что было дорого русскому человеку. А, разрушив, надругавшись над всем этим, они, сами потерявшие человеческий облик, передали все оскверненное и загаженное как подарок русскому Православию. В один из таких разоренных, изуродованных храмов Герасим и получил назначение.
 

Протоиерей Герасим Иванов. Новый Афон. У колодца. 1980-е годы (картон, масло; 37,5х59)

Послушание. Это монашеский термин, обозначающий работу, которую делает монах по повелению настоятеля монастыря. Исполнение такой работы необходимо, какая бы она ни была. Если тебе поручил настоятель, значит, это не просто просьба, а в этом есть уже что-то сакральное. Поэтому в послушании существует необходимость исполнения. Святая необходимость.
Но вот Герасим. Он стал священником вне монастыря. Монастырские законы должны проходить мимо него. Но он из старообрядцев. То есть из подлинных русских христиан, для которых: Вера, Слово, Дело, Честь, Труд, да и сама жизнь были не просто подарком, а Даром, достоинство которого надо ежеминутно заслуживать. С таким отношением к Богу и храму Герасим жил до конца своих дней. Поэтому он смиренно, кротко принял назначение и пошел с молитвой в Рождественский монастырь.

– Юринька, я теперь на новом месте. Приходи ко мне!
Я пришел.
Разбитый, облупленный, ободранный храм, с разоренной колокольней и продырявленным, ржавым куполом стоял за кое-где уцелевшей оградой. Вокруг были кучи мусора, поросшие многолетним бурьяном, перебираться через которые можно только разве альпинистам. Огромные проемы, оставшиеся от дверей и окон, были особенно захламлены. Пороги, образовавшиеся из остатков еды, консервных банок, замерзшей скомканной бумаги, обрывков пакетов и пачек сигарет, встречали вас в этом «храме». Когда я перебрался через все это и очутился в пространстве храма, я увидел облупленные стены с обрывками наклеенных кое-где плакатов. На одном из них можно было рассмотреть ногу в лапте, а над ней что-то, напоминающее лукошко. Видно, это был плакат времен коллективизации.

– Добрался? – услышал я голос Герасима откуда-то сверху.
Под дырявым куполом висел Герасим в подряснике. Как он туда забрался, я до сих пор не могу понять. Лестниц, стремянок, мостков не было. Я это понял по тому, как он искал какой-нибудь опоры для того, чтобы ему спуститься. Но вот он, тяжело дыша, стоит рядом со мной, в грязном подряснике, с уже седеющей бородкой. Но сияющий, улыбающийся, как всегда творчески вдохновленный.

– Ну и что же, что стен нет. Будут. И мусор уберем.  А купол сделаем новый, с позолотой. Но представляешь, какие фрески тут будут! Это же храм Рождества  Богородицы! Представляешь, композиция из нескольких групп: одна вокруг маленькой Марии, а над ней, за облаками, сами как облака, серафимы, херувимы…
– Да какие фрески. Тут еще и храма-то нет!
– Будет. Сделаем. С Божьей помощью все сделаем!

Господь послал ему это испытание в виде послушания – восстановление Рождественского монастыря. И он с благодарностью принял это. Но Герасим был в этом послушании один. Ни помощников, ни советчиков не было. Один. Даже сторожа не было. То есть он был, но он охранял организацию, которая выехала из монастыря, и он оказался без работы. Поэтому он был не сторожем, а врагом.

Протоиерей Герасим Иванов. Белопесоцкий монастырь около Каширы (бумага, акварель 21Х30)

Если надо было что-то приобрести, например, лопату, Герасим шел или ехал в магазин и покупал на свои деньги, не надеясь на их возвращение. Он, никогда не писавший бюрократических бумаг, стал их писать, впервые столкнувшись со всей строгостью этого языка.
Ему по телефону говорили, что писать надо не тому и не так. Он снова переписывал. Ему говорили, что для того, чтобы получить такую сумму, надо просить больше, потому что есть налоги. Он снова переписывал и посылал. Чиновники читали не сразу, отвечали, выждав. Через некоторое время Герасим был завален бумагами, но реального ответа так и не было. Он приходил на развалины, зажигал принесенные свечи и молился. Один. Вокруг  никого. Одни разрушенные, оскверненные стены. Ни средств, ни материала, ни одного христианина. Но со временем нашлись помощники, жертвователи, Бог помог с материалами, и восстановление Рождественского монастыря пошло.
Вскоре прислали туда группу монахинь во главе с настоятельницей. А Герасиму указано было быть исповедником этих монахинь.

 – Но не могу не писать! Столько планов! Приходи ко мне в студию!

В старом, страшном снаружи доме, определенном под снос, на четвертом этаже Герасим арендовал себе место для занятий. Когда я пришел к нему, я ходил вокруг дома, проверяя, соответствует ли этот развалившийся дом тому адресу, что написал Герасим. Соответствует, сказали из соседнего дома. Я вошел в дверь, которая покосилась и туго открывалась. На меня пахнуло сыростью и стойким, уже въевшимся в стены запахом кошек. Когда-то сложенная из каменных плит лестница, уже покривившаяся, с разбитыми или совсем вынутыми ступеньками, коварно предлагала пройти по ней, освещенной лампочкой, висящей на третьем этаже.
Как альпинист, я поднимался по остаткам ступенек и провалам в них, и, наконец, добрался до двери, запертой, железной, около которой висела на проводе кнопка от звонка. Я нажал, и кнопка отозвалась далеким звяканьем. И тотчас же дверь открыл, как всегда сияющий своей улыбкой, Герасим.

– Юринька!
Произнес он привычное, благословляя меня.

– Ну пойдем, пойдем же!
Мы пошли бы, но идти было некуда. Все было загромождено тем, ради чего он тут существовал. Это действительно была студия – брошенная квартира со свинченным краником сочащейся холодной воды, с разбитым унитазом и сырыми скользкими трубами. Случайная ломаная мебель, скамейки. На полу, на подоконниках, в дверных проемах, на импровизированных подставках, в рамах и без рам стояли, лежали, висели фантазии Герасима.

У меня кружилась голова от всего этого хаотического беспорядка, где перемешались руки, пальцы, мечи, разноцветные одежды, лики – огромные и небольшие. Тут же были иконы с окладами и без окладов, лежащие и стоящие на самодельных этюдниках, видимо находящиеся в работе. Герасим стоял посреди этого хаоса. Но это был другой Герасим. Внешне он оставался таким же, но что-то изменилось. Куда-то ушел кроткий, молчаливый, тихий Герасим, и появился властный, своенравный художник, готовый сражаться за любую мелочь в его произведениях.

Он не был похож на других художников, которых я встречал в жизни немало. В нем появился не просто художник. В нем открылся человек, готовый положить жизнь за дело, которому он служит. За святое дело. Тут-то в Герасиме и открылось то, что отличает его от всех остальных художников. Это отличие нашла в нем и Комиссия, принявшая его в Училище, и протопресвитер Колчицкий, пригласивший его в Богоявленский храм, и Сергий Голубцов, работавший с ним долгое время и приведший его в Православие и в служение Ему. Это пожизненное молитвенное служение Богу всегда озаряло его, заставляло выходить победителем из самых запутанных ситуаций и пронесло его через всю жизнь, охраняя его и даруя силы.

Протоиерей Герасим Иванов. Новый Афон, пляж с двумя женскими фигурами (бумага акварель; 28х34)

Он и сейчас счастливо плыл по безбрежному морю своих замыслов, рассказывая и показывая мне, благодарному гостю,  о каждой волне, даже капле в этой создаваемой им пучине. Нам не мешали ни капающая вода из крана, который я пробовал тщетно завинтить, ни ветер, продувавший сквозь щели, ни гаснущий временами свет.
Стемнело, мы пили чай, сваренный в ветхом чайнике с какими-то не то сухарями, не то сушками, а я не мог оторваться от Герасима, казалось, переполненного богатствами библейской истории и возможностями рассказывать о них его герасимовскими средствами. Я еще раз проходил историю, ставшую тут, в студии, уже наглядной.

Уже сколько лет пугающая мысль, что предстоит подниматься по ступенькам. Дома десять пролетов по узкой лестнице к себе на пятый этаж. Уже все выщербинки давно выучил и иду от одной, выбитой, до другой скользкой, и, благословясь, миную их, а там еще, на следующем марше сразу две подряд и обе качаются.  После этого надо пойти в студию. А уж если в «студию», то это каждый раз, не помолившись, не одолеешь.

На метро и троллейбусе с двумя пересадками в Новодевичий монастырь подновлять стареющие фрески. Там поставил леса и, когда нет службы, работаю. Потом на службу в храм, где престольный праздник, и где надо просто помолиться, потом опять троллейбусом и метро в монастырь, а к ночи добраться домой, с тем, чтобы завтра с утра снова в монастырь. Только, вот, ноги уже не хотят так бегать, как я им велю. И задыхаюсь почему-то, если тороплюсь. 

Новодевичий монастырь

Его уж слишком честное отношение к работе иногда вызывало улыбку, но что же делать, ведь это Герасим!
Священник православного храма в Карловых Варах пригласил его в гости отдохнуть:
– Отдохнете, попьете нашей водички. Она целебная и вашу печень  вылечит! Собирайтесь, поживете у меня. У меня квартира, я один. Помолимся вместе, летом прихожан мало.
А тут еще я подвернулся. Я тоже собирался в Карловы Вары, и мы могли там встретиться и какое-то время быть вместе.
Решено. Впервые за много лет Герасим едет за границу отдыхать. Я должен был приехать на неделю позднее. Приехал. Поселившись в отеле, пошел искать Герасима. Адреса у меня не было, но я знал, что найду его в православном храме, и это будет легко, потому что православный храм один. Это было летом, в июле или августе. Было жарко, и я в курортной легкой рубашке отправился в храм. В храме было пусто и тихо. В тишине ясно слышались какие-то равномерные скребки, будто кто-то скреб пол, или отдирал что-то. Не удивительно. Храм пуст, службы нет, наверняка найдется работа шумная, мешающая богослужению. Но у кого спросить? Пойду, спрошу у того, кто скребет. Скребли в алтарной части. Я подошел. Скребли в алтаре. Я подошел к южной двери и заглянул в алтарь. Там стояли строительные леса, на них был один человек. Он лежал, и лежа скреб синий свод потолка, изображавший небо. Кругом все было синим от соскобленной краски. Пол был закрыт какой-то тканью, усыпанной синим, вся конструкция была синяя, сам скребущий весь был синим. Его руки, лицо были синими. Он был в подряснике, и подрясник был синим. Но по согнутой фигуре и по синей бороде, я узнал синего отца Герасима.

Петропавловский храм в Карловых Варах

Спустившись со строительных лесов, Герасим благословил меня синей рукой, и, не омывая рук, тем самым, подчеркивая свою занятость, поведал мне свою очередную историю, в которой есть только добрые люди, которым нужно помогать.
 
– Приехал я по приглашению. Какие тут люди! Сразу помогут, устроят, во всем стремятся угодить. Даже неудобно, что я вроде барина. Священник местный, хоть и старенький, но боевой! Повел меня в храм. Храм небольшой, но чистый. Старый храм. Немного икон. Одна старого письма. Богоматерь. Но, Господи, Боже мой, когда я вошел в алтарь! Весь огромный свод кто-то покрасил, да, просто покрасил, синькой! Простой синькой. А она, прости Господи, въедливая, не отдерешь! Я говорю батюшке – как же так, синька-то зачем? А он отвечает: – Хотели сделать голубое небо, да художник оказался неумелым. Купил в магазине краску, да и замазал. Взял немало. Все хотим переделать, да вот не соберемся никак. Да и с деньгами, сами знаете,  сейчас… Уже лупиться стала, краска-то. На престол сыпется.
Я-то, по простоте своей, сделал набросочек – Богоматерь с распростертыми руками держит покров. А они увидели – Вот бы нам такую! Ну, что же делать. Попил ихней водицы. Нехорошо пахнет. И с Богом! Молебен отслужил. Только уж очень въедливая краска. Не отдирается!

Я купил ему перчатки. Несколько пар. Он скреб свод две недели. Отскреб. Отмылся. Загрунтовал свод. Купил красок и начал страстно творить. У меня уже кончилась путевка, и я уехал. Герасим пробыл в Чехословакии больше двух месяцев. Приехал счастливый, прямо сияющий.

Протоиерей Герасим Иванов. Отец Михаил с Валаама (картон, масло; 58х46)

– Написал Богоматерь с покровом  на голубом прозрачном фоне. Иногда пил водичку. Невкусную. Провожали всем приходом. Угостили водкой «Бехеровка», говорят,  монахи ее делают. И подарили с собой. Но монахи чешские, их водка липкая, сладкая и какая-то тягучая.     
Бедный приход. Но какие люди!

Вернувшись, он снова взял кисти и полез в свою «студию». Преображенка – старый район Москвы. Преображенский Вал, Площадь, Застава, храм Преображения и, безусловно, кладбище.
 

Храм святителя Николая Чудотворца на Преображенском кладбище

На кладбище, в центре его, прямо на широкой дороге, разветвляющейся на множество уютных дорожек со скромными могилами прихожан, сделана часовня как малое подобие храма, как крохотный кладбищенский храмик, предназначенный для отдания памяти всем, тут навеки погребенным. В часовенке тесно, только войти, поклониться, помянуть, да поставить свечу на подсвечниках у Распятия. Еще и сейчас, через века, часовня утопает в зелени, обнимающей ее, и вместе с нею хранящей память почивших.
А распятие древнее. Еще мастер-старообрядец привез фигуру Христа из Иерусалима и сделал для нее крест в специально сооруженной часовне. И стоит это Распятие, охраняя покой тысяч усопших, теперь уже неважно, старообрядцев или православных, веками пребывающих тут.

Протоиерей Герасим Иванов. Часовня святителя Николая на Преображенском кладбище

Герасим, еще старообрядцем, знал об этом и ходил сюда отдавать память и чтить предков. Сейчас, став художником, он творил, храня в памяти то лучшее, что было создано до него. А поскольку это Распятие он считал прекрасным примером, то он решил распространять его. Делая фрески в Новодевичьем монастыре, он вырезал точную копию Иисуса Христа, уже вооружившись стамесками, молотком и многочисленными резцами. И сделал, несмотря на то, что ноги уже не ходят, а глаза болят все сильнее.

– Как бы Патриарху сказать, что в Сербии ждут крест-то... Нужен лист меди, чтобы облицевать. А меди нет. А резчик опять запил. Остались мелочи, а  он запил. Были бы силы, сам бы доделал.

Протоиерей Герасим Иванов. Федченко, митрополит Вениамин (картон, масло; 30х34)

Но медь нашлась, Герасим Распятие доделал и подарил его в Сербию как дар от России. А поскольку  этот подарок так понравился, что его установили в храме и Герасима, уже восьмидесятилетнего, даже пригласили на его открытие, что было для него подлинным праздником. Вернувшись же, он начал новое Распятие.

Когда Герасим служил в храме Иоанна Воина на Якиманке, он установил леса и в перерывах между службами влезал на них, чтобы, благословясь, заделать трещину у Серафима Саровского или поправить краску на Георгии Победоносце или прописать иконы на потолке, но работать, работать…
 

Храм мученика Иоанна Воина на Якиманке. Фрагмент росписи западной части притвора.

Я жил тогда на Якиманке, и мы встречались часто. Беседовали отрывочно, потому, что он был все время занят, и я не хотел его отрывать от его неустанного труда.

Епископ Савва, молодой, красивый, энергичный, служивший в храме Вознесения Господня за Серпуховскими воротами, был еще и главным пастырем Вооруженных сил России и шефствовал над кадетами. Рядом с храмом была кадетская школа, и ее ученики были постоянными его посетителями. Герасим был приглашен в храм и как священник, и как старейший наставник. Храм большой, двухэтажный, народу много. Герасим рад большой работе. А Савва все расширяет свою деятельность. Прямо в Штабе открывается храм, и Герасим делается его настоятелем. Храм в Штабе! Вот радость-то! Но это пока только идея владыки Саввы. Самого храма нет. Есть только большая аудитория, возможно, бывший спортивный зал, которую отдали для храма. Как из аудитории, с четырьмя огромными стенами, сделать храм с алтарем, иконостасом, Царскими вратами, клиросами и прочими церковными деталями. Как в помещении Генерального Штаба сделать храм?

– А вон идет отец Герасим, вот он все сделает!

Герасим, выслушав поручение владыки, сказал:
– Сделаем. С Божьей помощью все сделаем!

Ему привели солдат. Они, увидев, что командиром назначен старый, сутулый, но добрый дед, который не командует, а просит помочь ему, с удовольствием приходили развлекаться и делали все гораздо лучше, быстрее и увлеченнее, чем тогда, когда несли службу. Пилили, строгали, привинчивали, носили доски и делали из них любые конструкции. Алтаря не было, но иконостас с большими иконами соорудили довольно быстро. А сам Герасим? Ну, конечно же, на огромных стенах этого зала он начал писать «Крещение», «Нагорную проповедь». На специально сделанных солдатами мостках, он писал, наверное, самые большие фрески в своей жизни. Писал с упоением, страстной увлеченностью, чувствуя боль в глазах, и тем более заставляя себя, преодолевая боль, усталость,– творить. Творить, понимая, что скоро он этого не сможет.

Протоиерей Герасим Иванов. Чуванов Михаил Иванович, книголюб. 1980-е годы (картон, масло; 47,5х36)

– А ведь я пишу иконы в Штабе Русской армии, куда большевики не пускали не только иконы, но не разрешали близко подходить нормальным людям, где упоминание слова «церковь» считалось политическим преступлением. Господи, за что же мне, недостойному, такая Твоя милость!

Так думал Герасим, ожидая, как всегда, неизвестно где гуляющего троллейбуса, чтобы в осенний слякотный дождь, добраться до своего дома, а потом с молитвой и остановками карабкаться до своего пятого этажа. Два, а то и три раза приходилось останавливаться, чтобы отдышаться и откашляться, Чувство давно ожидаемой и, наконец, свершаемой работы церковного художника-творца придавало сил, но ненадолго.
Ночами кашлялось. И слабость одолевала все больше.  Даже жена Валентина сказала:

– Чтой-то ты, уж больно...
Стало понятно, что без врача не обойтись.
Ошибаясь в цифрах и от волнения неумело говоря, она дала понять поликлинике, что старику плохо. Все-таки удивительно, но врач приехал. И довольно скоро. Спотыкаясь о беспорядочно неубранные домашности, помарщиваясь от несвежего воздуха, он обнаружил на неубранной постели одетого Герасима.    
Врач нашел хрипы в легких, ОРЗ, и еще что-то, что дало ему право срочно делать рентген. Прямо тут, еще не отвозя в больницу. Надо вызвать.
Узнав, что внуков много, врач позвонил матери внуков, единственной дочери Герасима Елене, и сказал строгим врачебным голосом, что надо помочь деду, перечислив все необходимое.  Получив с другого конца провода слезы как подтверждение  невозможности сейчас приехать, врач сам стал вызывать рентген на дом. Как острый случай. 

Автор: протоиерей Герасим Иванов

Ему сказали, как и положено, что заказы на рентген делаются заранее, что все сегодняшнее выполнено и что рабочий день кончается. Тогда врач, (что это с ним?) попросил к телефону окончившего работать рентгенолога и договорился, что тот приедет немедленно и сделает снимок.
Как раз в это время пришла одна прихожанка с мольбой Герасиму о том, что ее мать, сильно и давно больная женщина, в легочном кризисе. И больная взывает к священнику, чтобы перед смертью собороваться. Герасим, вместо того, чтобы ждать рентгена, стал медленно собираться, чтобы ехать соборовать. На все доводы врача отвечал:
– надо!
Герасим:
– Валечка, какую-нибудь кофточку раскопай, а то ветрено, говорят.
Врач:
– Папаша, рентген уже едет. И надо не кофточки  надевать, а бельишко снимать. Светить будут!
Герасим (завязывая ботинок):
–А ленточку у дарохранительницы поменяла? Та-то совсем стерлась. Я уж ее сшивал.
Жена (прихожанке):
– Рентген едет. Доктор сам вызвал. И как этот рентген к нам-то! Сдюжит  ли?
Прихожанка:  
–Батюшка,  что сказать матери-то?
Герасим (отдыхая перед вторым ботинком):
– А ничего не говори.  Ничего не говори. Я все скажу.
Врач (жене):
–Вы бы повлияли. Рентгенолог  ведь после работы. Любезность оказывает. Он не обязан... Да и у меня вызовы.
Герасим:
– Так и езжай. Езжай. Раз вызывают, езжай. Раз зовут люди – надо помочь.
Прихожанка:
–Матери-то, батюшка, что сказать?
Звонок.
Это с двумя чемоданами рентгенолог. Хмурый. Молчаливый. Привычно ориентируется в любой обстановке.  Пока доктор говорит, он все быстро подключает, молча, как куклу, кладет Герасима в ботинках на расстеленную кровать, задирает его ноги, кладет под него рамку, ставит треножник с аппаратом.
Прихожанка:
– Батюшку-то как же, не спросясь…
Доктор (рентгенологу):  
– Сергей Никифорович, тяжелый случай. Иначе я бы не затруднял...
Рентгенолог молчит и возится с проводами.
Жена:
– Упаси Бог, взорвется. Иконы, телевизор...
Рентгенолог вертит Герасима, пережидая приступы его кашля.
Жена:
– Скоро начнет.
Прихожанка:
– Совсем плох-то батюшка.
Рентгенолог начинает убирать аппаратуру.
Жена:
– А когда рентген-то?
(Врачи некоторое время о чем-то говорят).
Врач:
– Все кончилось. Папаша, дорогой, прямо на этой машине, вместе с рентгенологом и со мной в больницу. Скажите еще, что вам повезло. С врачами, на государственной машине, прямо к подъезду.
Герасим :
Валечка, ленточку-то. К дарохранительнице...

Автор: Протоиерей Герасим Иванов

Жена:
– Так ты же в больницу…
Герасим:
– Какая больница, милая, когда человек покаяться хочет. Разве можно не дать человеку отрешиться от всех грехов земных. Он накопил. Он ждет, когда ему помогут пред Господом-то предстать и осознать «вся прегрешения вольные и невольные» за всю- то жизнь! А я? В кусты? А меня Господь спросит, помог ты кающемуся? А я скажу:  Господи, в больнице, на койке валялся, да кисель пил. Теплый.
Прихожанка:
– Батюшка, сними грех с души, езжай ты, миленький сам лечиться, а я, уж, матери все расскажу...
Врач:
– Он безумный, ваш батюшка.
Рентгенолог (сложивший всю аппаратуру, и молча наблюдавший за Герасимом, около иконы возящимся с дарохранительницей):
– А где ваша мать-то?
Прихожанка:
– Да тут, на Валу Черкизовском.
Рентгенолог:
– Одевайся, отец. Ведь ты тоже, вроде врача.  
Врач:
–Выходит так, что сначала я вам (смотрит в историю болезни), Герасим Петрович, а потом и тем…
Оба врача и прихожанка почти несут одетого Герасима по узкой лестнице, перехватывая его и сами иногда отдыхая. Он двумя руками прижимает к груди  бережно завернутую дарохранительницу.
Врач:
– Думали ли вы когда-нибудь, Сергей Никифорович, что мы, два опытных врача, усталые, после работы, вот так понесем больного, да не в больницу!
Рентгенолог:
– Всё. Едем соборовать!  Держись, дед!

Как он оказался в больнице, он не помнит.

– Голова только кружилась, и ходить не мог. Хочу сделать шаг и, почему-то, падаю. Ну не хотят ходить ноги,  и все тут.

Болезней оказалось немало. И страшно то, что появилась слепота. Еще пока в малой степени, но сильно ухудшилось зрение.  Он так не хотел этого, что просто не принимал болезни. Не видел ее. Даже не хотел слышать ничего о глазах.
Герасим в больнице. Врачи убеждены – не выживет. Получил сообщение о награждении его за заслуги в Отечественной войне – был рядовым, прикрывал отход части и представлен посмертно. Но оказывается – жив.
В больнице Герасим ожил – соскучился по вниманию. Как ребенок, улыбается и всех благодарит. Шоком для персонала явились посетители – ветераны, прихожанки, домоуправ. Все просят помолиться. Каждый приносит еду. Сестры негодуют: горы мандаринов, банки со своими грибами, вареньем. Варежки вязаные, носки, сухие грибы. Соседи по палате спорят о политике, и к нему – реши проблему. Приходила прихожанка, деловая, преуспевающая торговка, владелица нескольких киосков на черкизовском рынке. Навещала, как исповедалась. Огорчена бездельником-мужем. Просит поговорить с ним, образумить. На другой день пришел муж. Тоже с откровениями. Боится жены. Просит священника, чтобы поговорил с ней, и чтоб дала мужу «хоть какую-нибудь палатку!» Врач приходил часто. Сидел, говорили. Ночью пришел исповедаться. Слава Богу, пугающие предположения врачей оказались ошибочными, и Герасим опять дома. Лечит жену.

В молодости  Герасим познакомился с творчеством художника Михаила Васильевича Нестерова. Они были разного возраста, но родные по творчеству, а, главное по взглядам на мир, его Божественное происхождение и преданные Вере. Он познакомился с дочерью Нестерова Ольгой Михайловной, и эта дружба в память отца и почитание ею творчества Герасима Иванова попросту сроднила двух православных людей. Ольга Михайловна с честью несла имя Нестерова и была авторитетным человеком и в среде художников, и в среде духовенства.